Мцыри — на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника» (Прим. М. Ю. Лермонтова.)
Первоначальное название – «Бэри» (по-грузински «монах»).
«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство моё, – вы носили меня на своих одичалых руках, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и с той поры всё мечтаю об вас да о небе» М.Ю. Лермонтов. 1832 год.
Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я посвящаю снова стих небрежный…
Ещё ребёнком робкими шагами
Взбирался я на гордые скалы,
Увитые туманными чалмами,
Как головы поклонников алы.
Там ветер машет вольными крылами,
Там ночевать слетаются орлы;
Я в гости к ним летал мечтой послушной…
М.Ю. Лермонтов 1937 г.
(Ср. стихия Кавказа – А.С. Пушкин «Кавказ», 1829 г.)
Используется лексика коренной нации (грузины) с комментарием автора как способ погружения в атмосферу последующего текста; помощь этнолингвокультурной ориентации читателя. Показана т.з. грузинской нации, коренной, но благодаря эпиграфу данная т.з. оказывается стоящей на общечеловеческой морали и нравственности (над политикой).
И в то же время показывает нам, что мы не знаем настоящего имени мальчика, данного ему при рождении (крещен он был в чужом монастыре, где и умер; Мцыри – имя нарицательное, обобщающее с другими подобными) – не знаем его истинного рода, корней – то есть ничего не знаем о нем как личности, как носителе исконной древней культуры горцев.
Романтическая (см. романтизм) поэма странствий (тема невольного странствия, странствия-изгнания и поиска пути домой).
Особенности композиции и сюжета 1. Поэма состоит из вступления, краткого рассказа автора о жизни Мцыри и исповеди героя, причём порядок при изложении событий изменён. 2. Сюжет поэмы составляют не внешние факты жизни Мцыри, а его переживания. 3. Все события трёхдневных скитаний Мцыри показаны через его восприятие. 4. Особенности сюжета и композиции позволяют сосредоточить внимание читателя на характере центрального героя.
Особенности романтической поэмы: Особенность композиции не только в смещении последовательности событий, а и в том, что все они показываются через субъективное восприятие героя. Не автор описывает переживания и чувства Мцыри, а сам герой рассказывает о них. В поэме преобладает лирический элемент, а эпическое повествование, включённое в монолог героя, сосредоточенно на отдельных, наиболее напряжённых моментах действия (встреча с грузинкой, бое с барсом и т.д.). В поэме везде на первом месте герой, а не события. Все названные особенности композиции характерны для романтической поэмы
Также: 1. Выражается мечта, идеал, противостоящий действительности. 2.Герой – человек, враждующий с обществом или непонятый им. 3. Лирическое преобладает над эпическим. Автор не скрывает своего сочувствия герою.
Композиция поэмы Композиция «Мцыри» очень своеобразна: после небольшого вступления, рисующего вид заброшенного монастыря, в небольшой второй главке-строфе рассказана вся жизнь Мцыри в спокойном эпическом тоне; все остальные строфы (24) представляют монолог героя, его исповедь черницу. Таким образом, о жизни героя автор рассказал в двух строфах, а о трёх днях, проведённых Мцыри на свободе, написана целая поэма.
(https://infourok.ru/prezentaciya_po_literature_na_temu-110920.htm)
Размер поэмы: четырехстопный ямб (двудольный размер с ударением на последнем слоге. В «Мцыри» использованы исключительно мужские парные рифмы (жесткие и ясные как удары грома в грозу).
Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю.
1-я Книга Царств
Первоначальный эпиграф («У каждого есть только одно Отечество»).
Перевод на современный русский язык: «…пробуя, я отведал немного меду; и вот уже умираю». Первая книга Царств, слова Ионафана (гл. 14, ст. 43)
Иносказательно: Как сожаление о том, что жизнь человеческая коротка и удается лишь немного пригубить всех радостей, но не прожить их до конца. Одновременно: о нарушении запрета и последовавшем за ним наказании.
Вводятся темы: преждевременной смерти и скоротечности бытия, сожаления о неиспытанных радостях жизни, воспоминания; предупреждения для потомков – жить в полную силу сейчас и здесь.
В подтексте: избирается Библия, основа православного христианства (Грузия – вторая страна (после Армении), принявшая христианство в качестве государственной религии в 326 г .н.э.). Причин может быть несколько: как указание на извечность обозначенных выше тем для человечества, их непреходящесть; так и на связь истории с темой церкви, веры, религии.
Или на то, что пред смертью равны все – цари и простолюдины, все нации и народы.
1 – пролог, историческая канва
2 – завязка, собственно история Мцыри (мальчика 6 лет без собственного имени), рассказанная сочувствующим и все же внешним наблюдателем
3 – истина о чувствах Мцыри в монастыре, его страсти и мечте (не ведомая монахам)
4, 5 – обвинительный приговор Мцыри обществу «монастыря», его поработителям под маской спасителя
6 – погружение в природу, продолжение инициации
7 – воспоминание о доме отца, семье, родных
8 – причина побега-грехопадения – страсть к познанию (см. Одиссея, «золотое руно» – познание; в отличие от Данте, путешествующего ради прославления Церкви и ее догм)
9 – переход, инициация
10 – добро и зло, их баланс в природе и человеке; ад (Люцифер у Данте «Божественная комедия»)
11 – райский сад, его обретение и утрата
12 – спуск из рая, пение девушки (XII песнь встреча с сиренами у Гомера в «Одиссее»)
13 – наяда-грузинка, образ и песнь (XIII песнь «Одиссеи» с упоминанием наяд)
14 – выбор между телесным и духовным, отказ от телесного
15 – наказание за минутное отступничество при выборе пути, страшный лес (ср. 1 песнь «Божественной комедии» Данте)
16 – встреча на арене-поляне леса с барсом
17-18 – бой с барсом и победа юноши, кульминация (победа духа над физической силой)
19 – переход к развязке и эпилогу
20 – развязка, выход из леса не как спасение, а как завершение круга (ср. круги-спирали Данте, безвыходность, непрозрачность кругов, заключенность в круги человека).
21- развернутая метафора (юноша – цветок)
22 – образ горячего горячечного полдня и играющей змеи на песке (чистилище? Осознание греха? Грех познания?)
23 – образ подводного мира (очищение?) с золотой рыбкой (рыба – символ Христа, добровольная жертва ради других)
24 -25 – возвращение Мцыри в монастырь, последний порыв на родину, духовный уже, а не физический
26 – эпилог-завещание Мцыри
1
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой — и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.
И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.
1-я песнь. Начало повествования в «Одиссее» отнесено к 10 году после падения Трои. Одиссей томится на острове Огигии, насильно удерживаемый нимфой Калипсо; в это время на Итаке к его жене Пенелопе сватаются многочисленные женихи, пирующие в его доме и расточающие его богатства. По решению совета богов, покровительствующая Одиссею Афина направляется в Итаку и побуждает юного одиссеева сына Телемаха отправиться в Пилос и Спарту расспросить о судьбе отца.
Поэма начинается с описания пространственно-временного континуума, с постепенной его детализацией (от географического до конкретно-объектного, «с трещинками на своде и башнях»).
Постепенно перед читателем возникает уже не гармоничный природный пейзаж, а утратившие свою былую красу и величие творения рук человека (природа забирает у них временно отвоеванное ими, но изначально принадлежащее именно ей пространство). Развалины монастыря с их полуживым-полумертвым стражем (находящимся подобно Бабе Яге, в которую верили дохристианские предки, на грани двух миров – живых и мертвых), забытый смертью, то есть не получивший успокоения, и забытый людьми – мертвый для мира. За что наказан этот старик столь жестоко? Могильные плиты, покрывающие плодородную землю и покрываемые пылью прошлой славы…
Мы видим развалины веры, давно пришедшей на эту землю и все же какой-то не исконной для нее. Можно представить, что звучание струй Арагвы и Куры вплеталось гармонично в пение монахов. Но живая, играющая под солнцем вода горных рек и дым кадильниц как-то не согласуемы друг с другом, как противоречивы серый прах и буйная юность.
Диссонансы, все больше тревожащие внимательного читателя, находят свое разрешение в последних строках первой строфы: повести о том, что «удрученный своим венцом» (угнетенный, подавленный своей властью – см. словари Ожегова и Ушакова) «такой-то царь в такой-то год» (оставшийся не в памяти народа, а только в документах, в бумажной истории – то есть не любимый своим народом, оставивший недобрый, чиновничий, а не человеческий след в судьбе его) «вручал России свой народ». Вручать – перепоручать, отдавать на поруки, снимая ответственность с себя; передавать свою ношу другому. Вручать свой народ – как свою собственность, не спросив его согласия, как вещь передавать другому владельцу.
После подобного вступления 5 отдельно поставленных автором строк звучат скорее горько-иронично: как над сдавшимся под тяготами власти царем Грузии и отказавшимся от своего, так и над «божьей благодатью» – ибо поразительная картина развалин монастыря в начале текста напоминает о себе и не позволяет поверить в реальное существование «божьей благодати» в краю забытых меж небом и землей стариков и разрушенных святынь.
Цвела в тени своих садов – цветут сады; здесь же цветет страна, затеняемая своими садами. Может быть, в подтексте – страна, затененная садами – как поставщик плодов этих садов в Россию? Источник фруктов, ягод, вин…, вне культурных, этнических корней?
Не опасаяся врагов за гранью дружеских штыков – сложно представить себе «дружеские штыки», особенно усиленные «гранями» (обычно штыки скорее округлые, обоюдоустрые; здесь эта двунаправленность – и на внешнего врага и на несогласных внутри страны еще усилена). Ирония Лермонтова, намекающего на опасность штыков не только для врага, но и для тех, кто не согласен с властью нового хозяина, царя России, на своей земле? Штыки, как грань, граница – разделяющая людей, ожесточённая и ожесточающая, искусственная. «За гранью» – как насильственное ограничением свободы, воли; за пределом сил, терпения, естества, добра… (ср. за решеткой в темнице; за гранью добра и зла; преступить грань…)
В целом, представленный образ Грузии 1 части поэмы переполнен диссонансами – прекрасного природного естества и искажающего его человеческого присутствия. Одно государство на земле древнего другого государства, безграничная жестокая власть царей над людьми и их судьбой – вот что заботит поэта.
К концу XVIII столетия тяжело больной царь Георгий XII не мог ни справляться с междоусобной борьбой своих вассалов, ни отражать нашествия вражеских орд. Георгиевский трактат 1783 года привел к решению Павла I оказать Грузии вооруженную поддержку, командующий войсками Кавказской линии генерал К.Ф.Кнорринг направил в Тифлис два егерских полка под общим командованием генерал-майора Ивана Петровича Лазарева. Солдаты Лазарева форсированным маршем двигались из Моздока в Тифлис, преодолевая заснеженные перевалы и 25 ноября 1799 года вступили в Тифлис.
Георгия XII беспокоило теперь иное — кто станет его наследником? За свое царствование он переменил нескольких жен, от каждой имел детей, которые теперь предъявляли права на будущую верховную власть. Несколько раз царевичи пытались вырваться из ослабевших отцовских рук и основать собственное царство. Здоровье Георгия XII день ото дня ухудшалось. Именно потому он решил направить в Санкт-Петербург князя Чавчавадзе с чрезвычайной миссией — добиться решения Павла I о возобновлении Георгиевского трактата 1783 года и о присоединении Грузии к России.
Аварский хан Омар некогда заключил договор с грузинским царем об оплате услуг по удержанию буйных подданных хана от набегов на грузинские земли, теперь предложил царю продлить этот договор, но получил отказ. Царь считал, что опора на русские полки надежней, чем своеобразная гарантия дикой орды горцев. Тогда Омар решил взять причитающееся ему силой. Соединившись с местными ханами, он в конце августа 1800 года подошел к границам Грузии. Здесь в лагерь хана прискакал сбежавший из Тифлиса царевич Александр, издавна стремившийся в своей борьбе за престол опереться на союз с Персией. Теперь он был готов искать союзника даже в аварском хане, которого уверял сейчас в слабости русских войск, находящихся в Тифлисе. В конце октября Омар перешел Алазань и вступил в грузинские земли. Аварские отряды не имели ни продовольствия, ни фуража, но хан рассчитывал достать его в долинах у грузинских крестьян.
Получив от Кнорринга подкрепление, Лазарев выступил из Тифлиса. Придя с отрядом в крепость Сигнах, он выслал Омару требование покинуть грузинские пределы. «Когда возвещения мои над вами не подействуют, — писал он, — неумолим пребуду». Зная, что силы русских невелики — всего 1222 штыков при 4 орудиях, — аварский хан не удостоил русского генерала ответом.
На следующий день к русским солдатам подошло трехтысячное грузинское ополчение во главе с царевичами Багратом и Иоанном. Но Лазарев не мог до конца положиться на его боеспособность — большая часть ополченцев была вооружена длинными кизиловыми дубинками.
В ночь на 7 ноября аварцы снялись с биваков и двинулись в обход отряда Лазарева, стоящего в версте от них. Русская разведка своевременно обнаружила движение неприятеля, сообщив об этом командиру отряда. Двигаясь параллельно аварцам, солдаты вышли на равнину реки Чорны, где на рассвете увидели биваки противника. … Потеряв убитыми и ранеными до двух тысяч человек (среди раненых был и сам хан Омар), аварцы убрались из Грузии. Потери отряда Лазарева были ничтожны — погиб один рядовой, офицер и солдат отделались ранениями. Победа на реке Чорне стала боевым крещением русских войск на Кавказе.
Жить Георгию XII оставалось считанные дни. В эти дни к генералу Лазареву явилось четверо грузинских
священников, сообщивших, что царь назначил в завещании своим преемником старшего сына Давида от последней жены Марии. Хорошо зная о миссии, которую царь возложил на князя Чавчавадзе, генерал не мог этому верить. Он вошел в покои царя и, застав Георгия XII еще живым, спросил — верно ли то, что он сейчас услышал от представителей грузинского духовенства. Георгий покачал головой: «Властитель Грузинского царства не предаст своего брата — русского Императора». 20 декабря 1800 года Георгий XII — последний грузинский царь — окончил свои дни. Царевич Давид, ничего не зная о миссии князя Чавчавадзе, уже чувствовал себя полновластным повелителем Грузии. За четыре дня до кончины отца он объявил ближайшему окружению, что его вступление на престол утверждено самим Павлом I. На правах царя он приступил к государственным делам. Но каково же было изумление Давида, когда, рассматривая бумаги отца, он обнаружил копию письма русскому Императору с просьбой о принятии Грузии в состав России. «Батюшка нас зарезал!» — в отчаянии воскликнул он.
Все ожидали, что Лазарев от имени русского Императора провозгласит Давида царем Грузии. Но командующий русскими войсками объявил, что русскому Императору неугодно назначать преемника на грузинский престол и царевич Давид, называясь им, берет на себя непомерную ответственность. Среди вельмож поднялся ропот. Но русские офицеры зорко наблюдали за ними и были готовы немедленно арестовать каждого, кто попытался бы оказать сопротивление. Выслушав Лазарева, вельможи разошлись по домам. Некоторые бросились поднимать народ на мятеж, но были немедленно арестованы егерями.
Известия о происшедших в Тифлисе переменах с запозданием дошли до Санкт-Петербурга,
и Павел I не стал разбираться в грузинских делах, назначив преемником Георгия XII царевича Давида. Генерал Кнорринг, не желая создавать для Грузии особого управления, снова прислал в Тифлис Коваленского. Пока все эти решения доходили до Тифлиса, жизнь Павла I трагически оборвалась…
В Санкт-Петербурге собралось расширенное заседание Комитета министров. Вместе с молодым Императором Александром I оно должно было решить — принимать ли Грузию в состав Российского государства. Александр I, словно предчувствуя последствия этого шага, несколько раз откладывал подписание Манифеста. Наконец решение было принято. Во всех церквях Тифлиса был зачитан Манифест, провозглашавший присоединение Грузии к
Российской державе. Для осуществления местного управления в Грузию был назначен князь Павел Дмитриевич Цицианов. Новый главноначальствующий понимал необходимость оградить Грузию от
готовящихся мятежей знати. Именно потому он принял решение выслать вглубь России представителей династии Багратидов. Эту чрезвычайную политическую задачу он возложил на генерала Лазарева. В кратчайший срок и без особого шума Иван Петрович проводил из Тифлиса всех
родственников покойного грузинского царя.
Источник: http://mosjour.ru/2017061255/
2
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Томим неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:
2-я песнь. С помощью Афины Телемах (тщетно пытавшийся удалить из дома женихов) тайно уезжает из Итаки в Пилос.
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез. – «однажды» – придает всему дальнейшему повествованию видимость реальной истории, одной из многих подобных. Судьба двух государств, преломленная в судьбе невинного ребенка, жертвы (слабой, подневольной, несамостоятельной) ситуации. Генерал везет с собой «сувенир» – пленного ребенка? (здесь заложена основа идеи побега – ощущение человека-вещи, объекта и противостояние такому восприятию). Генерал – спаситель ребенка, лишенного семьи силой русского оружия?
«Русский генерал» – чин, национальность, не дающая представления о человеке (есть ли за национальностью и чином человек?). «Проезжал» – к Тифлису, глагольное управление скорее диктует «подъезжал», но «проезжал», «проездом», «мимоходом» создает более целостный образ ситуации военного присутствия одной нации на территории другой, культура, традиции которой для нее чужды. Генерал – случайный гость на земле Грузии, проезжий человек.
Пленение же ребенка – для русской национальной картины мира шаг неприемлемый (диссонанс внутри самого словосочетания «ребенка пленного»). Однако, дальнейшее повествование раскрывает образ пленника как сознательного, взрослого (иногда даже кажется, что древнего, исконного, сродни горам Кавказа) человека. И читатель вспоминает, что у горцев принято сражаться до последнего человека, в т.ч. тем, кого в России и Европе считают еще детьми, потому что в окружении природной стихии детство заканчивается намного раньше, человек взрослеет быстрее и должен нести ответственность за свою жизнь и жизнь (продолжение) рода.
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник. – Природное, естественное и родственное окружающему миру Кавказа намеренно подчеркивается автором в ребенке-пленнике. И в то же время хрупкость красоты этого мира, его безграничная чуждость «граням дружеских штыков».
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов…. – 1) диссонанс к случайности, мимолетности (проезжал) здесь русского генерала с его весомостью (русской армией за его спиной, всей мощи Российской Империи); хрупкая естественная красота ребенка укоренена тут, одухотворена «духом отцов». 2) демоническая природа духа отцов – дух противостояния, гордости. В ребенке 6 лет уже взошло семя национальной гордости и силы, дало свой первый плод – свободолюбие, стремление к познанию.
… в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен. – 1) не в стенах ли того монастыря, развалины которого мы видели в 1 части поэмы? Если это так, значит, мы углубляемся в историю, в прошлое представших нам в начале мест; когда русская армия только вошла в пределы Грузии. 2) полный повтор словоформу «дружеских» (за гранью дружеских штыков, искусством дружеским спасен) – спасающие от врагов внешних, но порождающие вражду внутреннюю обоюдоострые штыки; и искусство монаха-лекаря, спасающее умирающего мальчика не для жизни на воле, но для плена (к которому ребенок не привыкает, и даже приняв крещение, не готовится стать монахом).
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом. – повтор словоформы «однажды» (однажды русский генерал) как определяющей для судьбы мальчика: только первый раз над ним распорядился чужой человек, а второй – он принял решение сам, по зову сердца, духа предков, гор, природного естества («вял» – как о цветке).
Интересно, что гордость и здесь оказывается его основным качеством, маркером его нации (ср. в русской национальной картине мира – гордость и гордыня).
Лермонтов придает мальчику те же черты, что присущи и его «Демону» («Собранье зол – его стихия» – относительность понятия зла; зло для одних – добро для других). Видит в мальчике демоническое, противное высшему свету, толпе начало: гордое, индивидуальное, природное, естественное, не поддающееся обману и насилию. И судьба мальчика, если бы он выжил, была бы судьбой отшельника, того же странника, только не с Севера на юг, а наоборот, с юга на север. Видит ли поэт в лирическом герое свое зеркальное отражение, продолжение в мире юга?
Особое внимание обращает на себя описание ситуации как бы со стороны внешнего наблюдателя, повествующего об увиденном или услышанном от других, – и в то же время не просто сочувствующего, а словно изнутри чувствующего переживания юного пленника с Востока.
«безмолвен» – «стал понимать чужой язык» – «изречь монашеский обет» – «не отвечал» – «говорил»: интересно выстроенный автором/рассказчиком прогресс речевого развития в отношении чужого (не ставшего своим, близким, способным выразить чувства и помыслы языком, ибо не способного отразить родную культуру, не естественным) языка. Русский язык используется в конце как инструмент для диалога культур, в силу необходимости, как самовыражения умирающего, последней исповеди, – и все равно остается чуждым для него, как язык вынужденный, в который нельзя целиком облечь свое естество, принадлежащее иному миру, иной этнолингвокультуре.
Понимание недопонятости, недовыраженности – внутренняя раздробленность естества – вот что рождается при чтении 2 части поэмы.
3
«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,—
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
3-я песнь. Престарелый царь Пилоса Нестор сообщает Телемаху сведения о некоторых ахейских вождях, но за дальнейшими справками направляет его в Спарту к Менелаю.
перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь – «кто-нибудь», чужой человек, во случайный прохожий (тема судьбы как рока, случайности проходит красной нитью через начало поэмы; влияние человека извне, цари – принимающие на себя функцию Бога и не справляющиеся с ней, ибо лишенные всезнания и чувства естественного, природного начала).
А душу можно ль рассказать? – 1) Душу не выразить словами, тем более – чужого языка. 2) Мысль изреченная есть ложь. Нельзя облечь в материю слов порывы естества. Тема невысказанности души, непознанности ее глубин – ср. последнюю строфу «Нет, я не Байрон…»
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
– Пламенная (огненная, причем вершина огня, самая горячая его часть) страсть неожиданно ассоциируется с червём, подземным жителем, прогрызающем себе путь во тьме. Мотив тайной, запретной страсти (ср. А.С. Пушкин «Во глубине сибирских руд»), сжирающей как болезнь (червь ассоциируется с могилами и смертью, смертельной болезнью) сжигающей душу человека.
Страсть к свободе, к природному естеству – в противовес мнимой покорности, маске, принятой в свете (в мире душных келий и молитв, так похожем на душные салоны с шепотком чопорных дам и господ военных чинов) – греховна для мира послушников-чернецов, но безгрешна для мира природы, гор и солнца (языческий порыв Мцыри?)
Мцыри говорит о своей жизни в монастыре и открывает то, что было неизвестно монахам (не понимавшим его души, вовсе не провидцам). Внешне покорный послушник, «душой дитя, судьбой – монах», он был одержим пламенной страстью к свободе.
Монастырь – символ неволи тела и духа. Для героя еще и – одиночества в жизни (вера, помогающая монахам, чужда для него). Остаться в монастыре – выжить ценой несвободы, плена. Уйти – жить недолго, но ярко.
О монастыре: …Я мало жил, и жил в плену… …Она мечты мои звала От келий душных и молитв… …Я вырос в сумрачных стенах Душой – дитя, судьбой – монах
Словами облегчить мне грудь – речь, слова как лекарство; освобождение части смыслов, запертых в груди
Дуалистичность образа огня, пламени: пламя божественное (украденное и принесенное людям Прометеем, понесшим за это свое вечное наказание) и пламя адское (в котором среди иных грешников горит Одиссей, по мнению Данте, стремившийся проверить веру разумом, познать мир).
Человек, сгорающий на огне познания – грешник, по мнению церкви (ср. Средневековье, алхимики и ведьмы-ведуны, лекари).
Образ пламенеющей души, горящей души?
Тема немоты Мцыри в связи с отсутствием имени собственного (прозвище, вторичное крещение) и ее последствия (невыраженность своего Я, дар наблюдения)
4
Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов „отец“ и „мать“.
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен,—
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.
Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. – Монах-спаситель, напоминающий спасенному о своем благодеянии – странное, исковерканное миром людей представление о помощи ближнему, не ожидании благодарности … Может быть и от этого тоже, от овнешнения благого поступка ожиданием похвалы, – поступок обесценивается, оказывается даже вредным, насильственным. Ситуация лишь с небольшим «опозданием» заканчивается тем, с чего началась – смертью юноши на чужбине.
Грозой оторванный листок – В этой строфе преобладает тема насильственной оторванности – от семьи, от корней, от всего святого для каждого человека, – невольного странничества. История жизни, рассказанная сторонним наблюдателем во 2 строфе, здесь пересказывается самим Мцыри.
Начало исповеди – жесткая отповедь всем, кто вторгается в чужую и непонятую судьбу других народов, говоря о своей миссии как спасителя (судьба вывезенного с родины генералом и спасенного монахом Мцыри – осколок зеркала судьбы Грузии в целом; продолжение темы двойственности любой помощи, оказываемой по незнанию и без учета традиций и истории тех, кому хочешь помочь; тема ответственности сильного и мнимости внешней физической силы по сравнению с духовной).
И здесь же внимательному читателю приходит понимание причин нежизнеспособности Мцыри. Грозой оторванный листок не может жить вне родного дерева, так как у него нет сил сопротивляться ветру, нет защиты от солнца, нет пищи. Он обречен, как и человек без корней, без отчизны (носимый ветрами).
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой. – рабство и сиротство в этом тексте являются взаимодополняющими понятиями: раб – состояние души, униженной и обреченной внешними обстоятельствами, закованной ими в кандалы; сирота – также жертва внешних сил, судьбы. И то и другое само-обозначение Мцыри подчеркивают его невиновность в сложившейся ситуации. Гибель же мечты – предвестник смерти лирического героя, ибо утративший цель и надежду человек не жизнеспособен.
Ср. Леонид Леонов. Evgenia Ivanovna (https://www.rulit.me/books/evgenia-ivanovna-read-32302-1.html) (Тифлис, Алазанская долина в начале произведения; и смерть в чужбине героини, истинно русской душой, утратившей опору в мире вокруг и не нашедшей ее в своей душе – та же тема насильственной эмиграции «во благо», спасение, оборачивающееся злом)
Я никому не мог сказать
Священных слов „отец“ и „мать“.
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен,—
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил! – тема ассимиляции, насильственной интеграции в чуждую культуру через язык (отучить от родного языка, от семейных традиций) и невозможность ее реализации для народа горцев, отмеченная уже А.С. Пушкиным и подтверждаемая Лермонтовым. И тема рождения в культуру нации при рождении в семью (корни национальной культуры, в дальнейшем становящиеся опорой человека где бы он ни был – закладываются дома, в семье).
Имя – тема имени собственного как знака судьбы, признака принадлежности к роду и родине (отчество – отчизна). Родину невозможно забыть так же, как не забыть человеку своего имени (поэтому нередко, ассимилируя, крестят – дают новое имя).
5
Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл: ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил,— я также мог бы жить!
Продолжение приговора, который Мцыри выдвигает в отношении монаха и монастыря, а на самом деле – любых границ, сковывающих свободу человека; тюрьмы души и тела. Иносказательно – в отношение государства, подавляющего личность.
Повторяется тема «грозы» (грозою сорванный листок; испуганный грозой) – но она не идентична грозе, разворачивающейся в один из трех дней Мцыри на свободе. Здесь гроза пугающая (страшная для голубя, мирной птицы, ищущей близость к человеческому жилью) и разрушительная (обрекающая листок на гибель), ибо проживаемая взаперти и чуждая миру монастырский покойных стен. В 8 и 10 части гроза, переживаемая на свободе, приходит как очищение, свежесть.
Мцыри тоскует по свободе. Он – насильно состаренный обстоятельствами ребенок, – обвиняет монаха в том, что лишен радостей молодости, которые в свое время довелось испытать старцу. Монах выбрал свою судьбу (наблюдать природу со стен, башни, в изломах камня монастыря) сам и прожил ее сполна, у пленного мальчика право на выбор было отнято.
Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил,— я также мог бы жить! – Повтор «ты жил» усиливает окончание строфы, голос обвинителя. Читателю кажется, что он обращен не только к монаху-старику, но и ко всему миру, подобному монастырю с его жителями.
Интересно противопоставление могилы как отдохновения от страдания (сна страдания) и расставания с жизнью (смерти). Страшна не могила, а именно конечность бытия, только начавшегося, еще не испытанного во всей полноте и яркости красок.
Тема могилы – не тема смерти! Могила – как успокоение и сближение с предками (ср. М.Цветаева «И под землею скоро уснем мы все, что на земле не давали уснуть друг другу…»), примирение
Тема не-жизни живого: отсутствие индивидуальной судьбы как отсутствие жизни, быт – не жизнь (в отличие от бытия, мыслящего и чувствующего индивидуума)
«Мыслю, стало быть существую» (Рене Декарт, «Cogito ergo sum», XVII в.)
6
Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней…
Вся 6 часть – представление внутреннего исконного родства Мцыри с природой, увиденной его духовным взором. Природа – как лоно матери, деревья – братья, груды скал – в порыве к невозможному недостижимому вековому объятью (но преграда – естественная, не поставленная человеком); алтари горных хребтов, одетых облаками; алмазы снегов… Мцыри поэтизирует природу, восторгается ей, чувствует в ней родственные порывы – на Восток, к свободе, к близости.
Природа – вот истинный храм, вне стен, вне границ. Вот истинное сокровище (как алмаз) и древнейшая крепость (седой незыблемый Кавказ). То, что было до нас, вокруг предков, и что останется после нас.
Природа как память (оживляет образы в памяти Мцыри и вдыхает жизнь в самого юношу, воскресая его душу).
Именно природа выступает как истинный спаситель, ничего не требующий взамен.
В этой строфе впервые дается обилие метафор, сравнений; реализован поток сознания лирического героя и физического движения вокруг него в природе (см. статику 4-5 строфы, напоминающую статику обвинителя в зале суда).
Тайный голос – голос сердца, голос памяти, зов предков, – который не в состоянии убить ни рабство, ни тюрьма.
Здесь Мцыри – уже не внешний наблюдатель; он прошел инициацию (из-за сбивчивости композиции и ее не следования событийной канве, как в рассказе бредящего человека – инициация описана в 9 части поэмы)
Рассказ Мцыри о свободе, недоступной монаху – как наказание для монаха (наказание невозможностью).
Мцыри вкусил запретный плод познания мира (3 дня), и поделился его сладостью и горечью с монахом (выступает змием-искусителем, демоном познания иного бытия) – ср. ситуацию Адама и Евы.
Это доказывает противопоставление истинного храма природы и тюрьмы-монастыря, созданной человеком (см. 1 часть поэмы, когда природа забрала принадлежащее ей пространство).
Картины дикой природы как стихии – ср. «Мой Демон», поэма «Демон» Лермонтова (романтизм). Пробуждение зрения Мцыри после серости стен монастыря.
7
И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных… и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? Он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер…
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей…
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.
Обращает на себя внимание преобладание мужского начала (отцовский дом, смуглых стариков, отцовского крыльца; блеск ножон, кинжалов длинных, отец в одежде боевой, кольчуги звон, блеск ружья) – как в культуре народов Грузии и горцев вообще. Мужчина – защитник, добытчик, воин; женщина – при нем как хранительница очага и мать (сладостные очи, песни и речи сестер над колыбелью).
Уже проявленная выше характеристика Мцыри как гордого человека, сильного внутренним стержнем, не физически – здесь связывается с «гордый непреклонный взор» отца, то есть оказывается наследственной, родовой.
Природа вокруг дома отличается от описанной выше дикой природы – здесь стихия словно приручена, усмирена (поток шумен, но неглубок, с золотым песком для детских игр; ласточки над водой).
Несмотря на тему оружия, мужской непреклонной горделивой силы, – картина мирного быта у домашнего очага.
Рассказ о «людях прежних дней» – предках, передача изустная потомкам как укрепление корней, веры, силы духа.
«Когда был мир еще пышней» – ностальгия по минувшему (прожитому стариками, насладившему их), по более пышной природной стихии, не утихомиренной людьми; и в то же время после «наш мирный дом» – как свидетельство более мирной жизни прежде, без опасности войны.
Мир, готовый дать отпор в случае военной агрессии извне, чтобы защитить свой очаг и детей.
Внимание: немота внутри монастыря и звукопись живого мира природы, даже в памяти ребенка (7 часть поэмы наполнена звуками)
Пробуждение слуха Мцыри после вынужденной немо-глухоты в монастыре. Палитра звуков накатывает на него как волна памяти.
Обряд инициации (дохристианская традиция) – переход из детства во взрослый мир, из жизни в смерть ради возвращения в бытие более мудрым, опытным, чувствующим человеком. Проходили обычно мальчики под наблюдением старцев-ведьмаков, знахарей… в лесу (уходя в лес от людей своего племени).
Преобразование картин природы в поэме! Тема воды в природе
8
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
8 часть начинается темой выбора и оплаты принятого решения: 3 дня жизни на воле, в борьбе и лишениях – или долгая жизнь в заточении, за стенами чуждого монастыря.
Антонимия: блаженные дни – печальная, мрачная бессильная старость.
И именно здесь ставятся ключевые вопросы поэмы, делающие ее философской, а не гражданско-политической; обобщающий конкретно-историческую ситуацию как вневременной аспект диалога культур и ответственности за действия в иной стране, с представителями иной культуры (миграции и интеграции, не ассимиляции).
Мцыри покидает стены монастыря-тюрьмы, чтобы:
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И путь этот начинается с самопознания юноши как брата стихии, противоположной монастырскому размеренному укладу, прекрасной, свободной и губительной одновременно:
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
Здесь реализуется идея насыщенного бытия, а не быта, за которое плата – жизнь, но и имя которому – жизнь.
Тема платы за грехопадение (нарушение границ, положенных извне) и сладости этого грехопадения, имя коему – познание.
Развитие темы жизни как бытия – самоопределения личности в свободном мире (природы)
9
Бежал я долго — где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.
ни одна звезда
Не озаряла трудный путь – ирония? Противоречие штампам и клише (звезда озаряет трудный путь, облегчая его, освЕщая и освЯщая его, подобно звезде Вифлеема).
Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей – рассвет после очистительной грозовой ночи (он прошел чистилище, смыв с себя следы заключения; прошел обряд инициации с природой).
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей – пройдя обряд инициации, стал частью земного естества, природы; стал тем, кем человек является от рождения – частью, а не венцом творения (тварью живой, животным миром) (человек на одной ступени развития, что и иные млекопитающие, птицы и рептилии – по Ламарку)
Змей – в Библии обозначение Демона, искусителя. Демоническое начало Мцыри.
Смена пространственных ориентиров – приводящая к смене/пересмотру или утверждению ориентиров духовных – в классике жанра литературы странствий и путешествий
Звезда как пространственно-духовный (судьбоносный ориентир) – см. Вифлеемскую звезду (Библия – также книга странствий физических и духовных)
Ср. Лестница существ Ж.Б. Ламарка
10
Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.
Картина рассвета на лоне природы – неспокойной, горной, в резких уступах скал.
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою… – пробуждение Мцыри как части природы, как сонного цветка (сравнение повторяет прежде данное рассказчиком «слаб и гибок как тростник», подчеркивая красоту и хрупкость юноши, краткость его бытия).
Познание зла в природе: сотни сердитых голосов в глухом шуме потока, немолчный ропот, вечный спор, вой сердитого вала в грозящей бездне; ступени скал в ад.
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез. – ср. поэму «Демон» М.Ю. Лермонтова (преемственность образов природы, стихии)
Природа предстает как дуалистичный мир, в вечной борьбе добра/гармонии и зла, рассвета и тьмы (как и гроза – пограничные состояния природы). И это хрупкое равновесие исконно. Человек же постоянно балансирует на грани пропасти, между небесным и подземным; земля – это срединный мир, где мы – случайные гости.
Ср. Данте Алигьери «Божественная комедия»
Практически 10 часть – это у Лермонтова ворота в ад, ступени со следами ноги Люцифера (по Данте – 9 кругов ада; случайно ли Лермонтов именно 10 часть своей поэмы посвящает данной тематике? 10 круг ада – Люцифер у Данте)
11
Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Все, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.
11 часть – антипод 10 части, божий сад, райский сад, наполненный голосами природы (единогласным многоголосием), которые возможно расслышать, лишь припав к земле (не просто встав на колени, а сравнявшись с землей, припав как к материнской груди)
не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас. – здесь гордость сродни гордыне, смертному греху; свойственна лишь человеку (порок людей, не животных), мнящему себя венцом творения, но так и не постигшему его сути.
Лишь в лоне природы, слившись с ней, возможно постичь мир, найти покой, жизнь и обрести себя. Природа как истинный храм (обретение себя в монастыре, сотворенном руками человека, невозможно – здесь человек служит Богу; в природе человек обретает свои корни и через них приходит к служению Творцу, его пониманию и приятию).
В отличие от природы, человек не совершенен – ему нужно искать и добывать пищу, воду; он испытывает жажду.
И именно жажда изгоняет Мцыри из обретенного им рая (не змий-искуситель, а «полдневный зной»). Ср. в 12 части поэмы – спуск «к потоку с высоты».
Вопрос о рае, удовлетворяющем духовные, но не телесные потребности человека.
12
Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз — за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг — голос — легкий шум шагов…
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.
12 часть начинается с полного опасностей пути человека с райских высот вниз, в земную юдоль.
Мир камней, катящихся вниз, к воде, оставляя след в «прахе» – не та же ли дуалистичность природы: меж кажущимся вечным и текучестью, преходящестью всего земного?
Кто же человек среди праха камней и бега воды?
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна! – вода поглощает и стачивает камни подобно тому, как течение времени стачивает, истончает человека.
Но юность не думает о старости, не страшится смерти. Сила юности в ее жажде познания мира, в ее безрассудстве.
Ожидаемая награда, цель пути – желанная вода (основное вещество, составляющее тело человека, его физическая природная основа; прах и вода – субстанции тела человека, доказывающие, что он такая же тварь, творение природы), прохлада отдыха.
И награда неожиданная – девушка, поющая у воды.
«Демон сидящий» Врубеля – принятие решения меж вечностью и преходящей земной красотой
Ср. «Одиссея», песнь XIIая
Если вспомнить античную мифологию, то тема женщин, поющих у воды – это тема сирен, смертельной опасности для мужчин-путешественников. У Гомера, в «Одиссее» также именно XIIая песнь повествует о сиренах.
13
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей,
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон,— когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише,— но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь…
И затворилася опять!..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог,— мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.
Портрет грузинки дан подобно портрету сирены, русалки Лорелеи («Не знаю, что сталось со мною..» Г. Гейне в пер. В. Левика) или – скорее – наяды (дочери Зевса, богини водной стихии). Поэтому не случайным кажется состояние очарованного, одурманенного ее пением странника-Мцыри:
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон,— когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
То, что Лермонтов ставит данный стих именно 13ым, вряд ли случайно (в «Одиссее» Гомера именно в XIIIой песни упоминаются эти дочери Зевса)
Нам кажется, что последующее описание двух саклей «приземляет», делает телесно-обыденным небесное видение прекрасной грузинки. Но не происходит ли в то же время «обожествление» этих бедных простых домов небольшого горного аула; их поэтизация? И не это ли обожествление родного очага, его истории, верований (как части мирового наследия культуры и традиций) является ключевой темой поэмы?
Наяды считались долговечными, но не бессмертными. Будучи связанными с реками, ручьями и озерами, они умирали если их водный объект пересыхал.
Изображались наяды в виде прекрасных обнажённых или полуобнажённых девушек с распущенными волосами, с убором из венков и цветов, рядом со своими водными источниками.
Упомянуты в «Одиссее» (XIII песнь).
14
Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне…
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть —
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне… но я туда
Взойти не смел. Я цель одну —
Пройти в родимую страну —
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.
Вся поэма наполнена метафорами и символами.
Здесь наибольший интерес представляет образ грузинки, манящий юношу подобно запретному плоду. Но кто или что является той тучкой, хищно крадущейся за светлым маяком луны?
Это страсть тела, манящая юношу вслед за девушкой?
Или сон разума, готового поддаться голосу тела?
Может быть, это темная полоса, следующая за светлым мгновением в жизни человека?
И почему Мцыри начинает сбиваться с пути и терять в лесу из виду маяки гор? Потому что посмел на минуту возжелать иного, чем путь к родному дому? Или оттого, что не последовал зову естества?
Телесное начало – препятствие на пути человека к духовности, к совершенству (см. жажда, вынуждающая покинуть «рай» и мужское естество, усыпляющее разум).
Сам лес – как наказание заблудшему, сбившемуся с верного пути? Точка перелома – отсюда начинается путь к смерти.
Ср. лес в Библии: «В прямом смысле слова лес – это место, не приспособленное для проживания людей и для возделывания полей. Как таковой он представляет собой заросший деревьями участок земли, требующий расчистки для его использования.»
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
(«Божественная комедия» Данте, Песнь 1)
Лес – как место прохождения обряда инициации (граница между миром мертвых и миром живых) (Пропп «Морфология волшебной сказки»)
Лес у Данте в «Божественной комедии» – в аду, лес грешников (самоубийц).
15
Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста…
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой…
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал… Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
В русских народных сказках лес – это граница между миром мертвых и живых, место совершения обряда инициации (на опушке в начале леса стоит избушка Бабы Яги, сторожа мира мертвых, подобно античному Харону).
Лес был средоточием пищи и страхов первобытного дикого (а именно таким становится Мцыри) человека, каждый раз заново подтверждающего или однажды теряющего свое право на жизнь в битве с древними его обитателями.
Лес как испытание для сомневающихся и ищущих дороги к самому себе исконному, своим предкам.
Мцыри осознает здесь свою чуждость как миру людей, так и миру животных леса, он зверь, но зверь степной, привыкший к безграничной свободе, к открытому пространству и прямому бою (что невозможно ни в чаще леса, ни в обществе людей).
И кажется, что лес вдруг превращается в лес чуждых душ, в лес чужих тел; в такую же тюрьму для юноши, какой был монастырь.
Интересно наблюдать отношение Мцыри с природой, ее проявлениями – тягу к высотам, опасность спусков; любовь к воде, степям и первобытный ужас стен леса. Он – горец, сын бесконечных далей и свободы, одинокий орел.
Ср. Данте, 1 песнь «Божественной комедии»
Тема воды-влаги (жизни, жажды, течения бытия, слез – бесслезности Мцыри). Искупить грех/вину – искупать (купать, омовение)
16
Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры… и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц,— и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови… да, рука судьбы
Меня вела иным путем…
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.
Поляна в стене леса – арена битвы (ассоциативные ряды как с поляной и избой Бабы Яги, проверяющей героя; так и с ареной битвы гладиаторов в Колизее Др. Риме, кстати, также сражавшихся с дикими зверями; например, шанхайским барсом). Причем, данная аналоги не случайна – у М.Ю. Лермонтова есть стихотворение «Умирающий гладиатор», о безразличии кровожадно наблюдающей толпы и одиночестве погибающих на арене (лес – та самая толпа, не дающая шанса на спасение?)
Откуда в лесу «пустыни вечный гость», полный противоречивого с т.з. человека животного естества (могучий – весело визжал, взор кровавый – мотая ласково хвостом; перебивка высокого стиля просторечием передает всю подвижность образа)? Детское и взрослое в образе самого Мцыри: борьба с барсом как борьба со своим Я?
Пробуждение гладиатора, бойца в юноше (раб-воин на манеже?), удальства – не храбрости, а беспричинной и смертельно опасной страсти к борьбе, юношеской игре силы на грани безумия.
Цицерон в письме к другу жалуется на неразвитость вкусов рядового зрителя: «Остается упомянуть о боях с дикими зверями, по два в день на протяжении пяти дней; они были великолепны, никто не отрицает; но что за удовольствие для образованного человека смотреть либо как слабый человек будет растерзан могучим зверем, либо как прекрасный зверь пронзен охотничьим копьем?»
17
Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!
Здесь барс «застонал как человек», в 18 части Мцыри «как барс пустынный зол и дик» – обряд инициации завершен для Мцыри (он видит подобное себе в диком животном и сам уподобляется ему); этот бой – кульминация обряда, предопределяющий для процесса умирания в последующих частях поэмы.
И в то же время: по-детски прямой, лобовой бой барса и взрослая человеческая хитрость, оружие в руках Мцыри – нет равного боя, есть реализация сложившегося исторически преимущества разума (предвидящего, просчитывающего) над силой. Первый удар предсказывает исход – гибель прекрасного, дикого, вольного зверя.
Борьба в единстве противоположностей – сущность бытия (убивая одно, погибает другое)
18
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
Мцыри и барс сплетены как половинки единого целого, инь-янь; и гибель одного из них приведет к смерти другого (олицетворение двух борющихся в юноше начал – природного и человеческого, исконного и привитого; реализация этой битвы на физическом уровне).
Тогда становится понятным окончание поэмы – примирение с людьми и природой – в смерти, поскольку выход при жизни невозможен. И выбор места захоронения – меж двух миров (природного и человеческого, земного и небесного), ср. позицию Демона сидящего – меж вечным и преходящим (Мцыри одержим демоном? – ср. «Мой демон» Лермонтова)
Степной барс кажется в лесу столь же чужд, как житель гор Мцыри. На самом деле, степной барс – это леопард (горный барс – ирбис – иной подвид данных животных). Леопард на Кавказе населял как раз поросшие лесом подножья и склоны гор: «На Кавказе ареал (восстановленный) занимает лесистые горные предгорья, безлесные горы. Начинаясь на западе у Туапсе, возможно несколько западнее, он, захватывая северные предгорья, далее следует на восток и юго-восток до восточной оконечности Кавказского хребта. В предгорьях леопард заселяет лесные массивы, встречаясь до верхней границы лесов и даже выше. На южном склоне Кавказского хребта спускается до подножья гор. В Закавказье ареал леопарда занимал всю горную область Малого Кавказа, в том числе территорию между Рионом и Курой.» Источник
Почему Лермонтов называет леопарда «степным барсом»? Барс – древнее тотемное животное народов Кавказа. Поединок с барсом – это схватка силы духа и физической силы (духовное и физическое начало как инь и янь; части единого целого). Битва человека с самим собой.
Барс – одиночка, не животное стаи; Мцыри – также одинок, лишен своей и не принял чужую семью.
Ирбис, снежный барс устремлен (в т.ч. как тотем) к вершинам (см. поиски пути к вершинам гор Мцыри и утрата пути в лесу). Но ирбис обитает в Алтайских горах, не на Кавказе.
Интересно, что систематическое положение ирбиса остаётся до конца невыясненным (кто-то относит его к леопардам, кто-то к тиграм), преобладающее большинство источников всё ещё рассматривает его в составе отдельного рода Uncia.
19
Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!
19 часть – переход к развязке и эпилогу.
Предопределенности – бремя судьбы, как внешнее по отношению к несущему ее человеку
20
Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал…
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!..
Еще в сомненье погружен,
Я думал — это страшный сон…
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине —
И тут все ясно стало мне…
О! я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.
20 – выход из леса не как спасение, а как завершение круга (ср. круги Данте).
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах – «путеводная звезда» видна лишь в ночи, солнце не воспринимается как путеводное светило; Мцыри – дитя ночи, тьмы, тайны?
Дальний звон колокола воспринимается как приговор, а не спасение бунтарской души, монастырь – тюрьма, а не приют и не дом.
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь. – монастырь как антоним всему тому, что составляло мечты и надежды горца. Звон колокола как пробуждение страданий души, безнадежности.
Мцыри противопоставил себя окружению, людям, имевшим власть над его телом (но не душой), попытался преодолеть судьбу, предначертанную извне – и проиграл в этой схватке. Есть ли все это – наказание за гордость, воспринятую судьбой как гордыню (здесь еще раз подтверждается подсознательное стремление Мцыри к одиночеству в схватке, в мире, в природе – противоречащее его высказанным мечтам о возвращении в родной аул, в семью; одиночество как осознанный опыт – приговор юноши).
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда. – собственно развязка.
Круги Чистилища для Мцыри – приводящие от ненависти и проклятий к примирению с миром и собой по пути к смерти
21
Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь…
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила… Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия…
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок…
Мцыри вербализует (облекает в слова) причину своего поражения перед лицом судьбы: конь, вскормленный на полях родины, способен найти к ней путь из любого далека, потому что в нем течет кровь и знание предков; человек вне родных корней, подобен цветку, выживающему в темнице. Он случаен в чуждом темном мире и живет там в ожидании солнца, но при попадании в родную почву обречен на гибель от неизвестных ему солнечных лучей.
Гибельность (от) запретной мечты – одна из ключевых тем поэмы (см. метафору в эпиграфе). Реальный выбор человека – между подчинением внешним обстоятельствам ради выживания и попыткой преодолеть, преломить судьбу, чреватой гибелью.
Вся 21 часть построена как развернутая метафора (юноша – цветок).
Ср. «Attalea princeps» В.М. Гаршина
22
И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист её венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет… Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользила бережно; потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах…
22 часть поэмы продолжая метафору «юноша-цветок» в первых 2х строках, далее вводит тему мук:
– образ «венца тернового», жары, полдневной горячей тишины – последний крестный путь Иисуса Христа, жертвы человеческих пороков и страстей, на Голгофу;
– образ змеи, играющей на горячей земле, похожей на клинок (см. в начале поэмы «за гранью дружеских клинков») – а) змей-искуситель (по мнению людей – виновник изгнания Адама и Евы из рая, хотя он, по сути, лишь предложил Еве выбор между знанием и неведением); тема знания, осознания как страдания; б) змея как символ смерти, болезни и исцеления одновременно (знак змеи – знак медицины; знак яда, отравления); знание как отрава, мудрость как болезнь и причина гибели; в) змея как символ предательства (Иуда, поцелуй змеи).
У читателя возникает ощущение горячечного бреда умирающего, его последних видений.
23
И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко…
До них мне было далеко!
Хотел я встать — передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был…
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред.
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла,
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь…
И я боялся лишь заснуть,—
Так было сладко, любо мне…
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны…
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок…
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил: „Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.
*
Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.
*
Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.
*
О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…“
И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил…
Картины мирной полдневной природы в начале строфы оказываются только короткой перебивкой горячечного бреда умирающего.
Теперь юноша оказывается не в сухой пустыне (начало жара, жажда), а на дне глубокой реки (развитие болезни, переход в бессознательное).
Река – символ жизни (влага), времени (течение); граница земного преходящего и подземного (река Лета, перевозчик Харон).
Жажда вечная – жажда вечной жизни? Жажда к познанию? (ср. Купина Неопалимая, птица Феникс – сгорать не сгорая, возрождаться, обновляться как природа). Вода – как спасение, живая вода (купель, крещение, возрождение, очищение – омовение).
Здесь река – средоточие всего, чего юноша не смог обрести на земле: покоя, ласки, любви. Образ «золотой рыбки» с серебристым голоском – исполнительницы несбыточных надежд. Пение рыбки напоминает песни русалки-Лорелеи Гейне и зовы-обещания сирен (античные мифы и легенды, «Одиссея»), смертоностно-прекрасные.
Образ золотой рыбки (ср. А.С. Пушкин) – из народных сказок и легенд Германии (о-в Рюген): заколдованный принц, вынужденный исполнять желанию людей.
Семейство сирены в живой природе:
Спорность образа сирен – полуженщина-полуптица или полуженщина-полурыба (у испанского драматурга Тирсо де Молины (и в геральдике) они «полуженщины-полурыбы»)
Мелюзина — кельтский и средневековый дух свежей воды; часто изображалась как женщина-змея или женщина-рыба от талии и ниже, иногда с двумя хвостами
24
Так я найден и поднят был…
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.
Глухие стены монастыря, труп немой – тема предельной немоты (немота в мире глухих) в отсутствии родного, исконного языка; невозможности высказать свою душу на чужом наречии, здесь достигает своей высшей точки. Стены монастыря глухи – как стены тюрьмы, равнодушной к голосам и мукам заключенных, чуждой им. Труп нем, поскольку даты и события его жизни будут высечены на чуждом языке и никогда не станут частью истории его рода, его страны. Никто не вспомнит и не пожалеет о нем (скорбь как осознанная печать, глубокая, но светлая).
25
Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне в том?— пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
Отец – святой отец, монах; поиск родственной души для последней, пусть и не понятной чернецу исповеди
Тема пламени, прожигающего грудь (тело как тюрьма духа) и возвращения души к Создателю – перед которым все равны, нет чужих, но нет и близости. Приют духа – не уют дома, семьи.
26
Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой.
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну…
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!..»
Завещание Мцыри
Смерть как сон на лоне природы, предложение обмена – право на выбор места если не для жизни, то для смерти и вечного покоя – на отказ от проклятия своим мучителям.
Читатель может задать себе вопрос: чем отличаются не-жизнь, смерть и могила? Не-жизнь для Мцыри – это состояние, которое определяется самим человеком, его самоощущением как отсутствие бытия, свободы выбора, самопроявления. Для Мцыри – быт монастыря – не-жизнь, состояние существования.
Смерть – физическое прекращение земного существования – поэтому его не страшит. Она просто отправит телесную оболочку туда, где нет ни тюрьмы, ни тюремщиков. То есть смерть рассматривается в поэме как конец земных страданий и страстей.
Особую важность в связи с этим получает образ могилы. Точнее, ее месторасположение: в монастыре (где на освященной земле традиционно хоронят всех крещенных и праведников) или за стенами монастыря (где хоронят самоубийц, некрещенных людей). Однако, для Мцыри этот вопрос звучит иначе – могила в стенах тюрьмы (вечное заключение даже после смерти) или на свободе, на лоне природы (освобождение и слияние с миром). Мцыри умирает в заточении, но завещает перенести его на свободу, чтобы обрести упокоение тела и души в гармонии природы.
Жизнь Мцыри бедна внешними событиями; мы узнаем лишь, что герой никогда не испытал счастья, с детства попал в плен, перенес тяжелую болезнь и оказался одиноким в чужом краю и среди чужих ему людей, монахов. Юноша делает попутку узнать, зачем живет человек, для чего он создан. Бегство из монастыря и трехдневные скитания знакомят Мцыри с жизнью, убеждают его в бессмысленности монастырского существования, приносят ощущение радости жизни, но не приводят к желанной цели – вернуть родину и свободу. Не найдя пути в родную страну, Мцыри снова попадает в монастырь. Смерть его неизбежна; в предсмертной исповеди он рассказывает монаху обо всем, что успел увидеть и пережить за «три блаженных дня». В поэме такая последовательность в изложении не выдержана.
Роль имени и его отсутствие в этой поэме.
Мцыри (название поэмы) – это переводится как «не служащий монарх» с грузинского языка.
Имя дается человеку как неотъемлемая часть его индивидуальности, маркер при социализации (имя – обозначение человека при общении с ним, без этого контакт на равных, полноценный контакт невозможен; психологи отмечают, что имя – самое важное слово для каждого мыслящего и психически сохранного индивидуума – рекомендуя при налаживании отношений как можно чаще использовать имя собственное партнера). В обществе имя имеет очень большое влияние на судьбы людей, часто воспринимаясь по ассоциации с кем- или с чем-нибудь. Например, если кого-то назвали Александром, то ассоциации были бы – гордый и сильный умом и духом, Александр Невский или Македонский. Если мы вернемся к социуму, то благодаря имени поймем, откуда (место или из какого социального слоя, произошёл человек или/и чего он достиг за свою жизнь; например, Алеша Попович – сын попа, Илья Муромец – из г. Муром….)
В поэме «Мцыри» можно заметить, что даже сам ребенок не назвал своего имени и на протяжении всей поэмы также другие герои не названы именами собственными (монах служащий, старик столь же безымянен, как Мцыри – неслужащий монах). Это может быть связано 1) со стремлением автора к обобщению ситуации (подобные случаи были частыми в те времена); 2) с желанием автора максимально обезличить своих героев, подчеркнув их принадлежность к обществу, безразличному и даже агрессивному к индивидуальностям (обществу, в котором люди подобны вещам).
Из-за отсутствия имени даже при описании внутренней сущности и примерном портрете героя, мы не можем себе их представить. Люди без имен не имеют «веса» в высшем обществе, у них нет влияния ни на ситуацию вокруг, ни на свою судьбу.
В традиции многих стран, в т.ч. в христианской традиции, женщины, выходя замуж, меняли фамилии (христовы невесты, монахини, меняли имена). Смена фамилии – показатель принадлежности женщины мужчине и его роду. Смена части индивидуальности. Смена же имени (или обретение имени при крещении) – это по сути смена и обретение нового Я, новой личности. В этой поэме главный герой исчезает за некоторое до изречения обета: «Изречь монашеский обет, Как вдруг однажды он исчез». Он пытается не перейти границы, за которой полностью потеряет свою личность – собственное имя как кусочек себя, оно заставляет чувствовать себя по-другому. Смена имени – это измена самому себе.
Отсутствия родного языка, родного круга и немота в поэме.
Родной язык — это то что дает возможность быть собой и проявлять себя вовне (рассказывать себя). Без него существование бессмысленно, так как невозможно развитие личности через общение и обобщение своего опыта с людьми своей нации и культуры. Когда у человека забрали дом, родных, родину, – только язык остается ключиком, который открывает дверь между родиной, прошлы и настоящим человека. Также с его помощью можно сохранить внутреннее чувство родины, а если этот ключ потерян – то и сам человек потерян в обществе – без корней, родины и языка человек превращается в изгнанника, непонятного для окружающих и оттого негативно ими воспринимаемого. Такие непонятные, «немые» для общества вокруг, чуждые люди воспринимаются как аномалии.
В поэме, например, есть три строчки, которые показывают Мцыри как такую «аномалию» (метание, поиск места и себя самого, непокой дезориентации, приводящий к бегству и трагическому концу):
«Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток…»
Вдобавок, можно заметить, что в поеме есть отсылки к теме полного одиночества, проистекающего из разлуки с родиной (изнанничества).
Далее в поэме автор показывает невозможность полного лишения человека в возрасте старше 5-6 лет его корней (в нем уже поселился «дух отцов» – это могли быть привычки, акцент и физические особенности представителей этого народа). Также «дух отцов» может означать, что ребенок повзрослел и научился жить в враждебном обществе как его предки. Но для ребенка-подростка в изгнании такой дух смертельно опасен – так как пробуждает всё, что чуждо и неприятно окружающему миру, еще более разделяет ребенка и других обитателей монастыря.
В следующих четырех строчках сообщается, что за все время Мцыри не проронил ни слова и этим он показывал, что не готов использовать язык тех, кто пытается уничтожить его корни и прошлое. Он не говорил даже в страдании – это доказывает силу духа. Отказывается он принимать и пищу в неволе, демонстрируя силу воли и непокоренность (приняв пищу, человек делается обязанным, гостем, не могущим противится воле хозяина). Похожий случай можно заметить в рассказе «Судьба человека» – где человек не покорялся немцам и показывал, что он силен духом, отклонив предложение немцев выпить и закусить перед смертью.
«Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал».
Следующие две строки показывают, что взрослея, Мцыри остается нем со своими «тюремщиками» (свободный дух в темнице тела). Не отвечая на допрос, он демонстрирует прежнюю несломленность, несмотря на то, что он болен/ранен и голоден (близок к смерти).
«Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал»
Наблюдатели: Люди, которые смотрят на происходящее и могут предположить, что ребенок боится окружающего мира, где он одинок как тростник, перенесенный на чужую землю. Также люди бы сказали, что он не знает, о чем говорят вокруг него, потому что он слышит, но не понимает. Но тогда возникает вопрос, почему он не проронил ни стона, как это сказано в поэме. Видимо, его отказ от чуждой речи (язык как часть культуры народа) – осознанный и добровольный.
Лишённый: Лишенный языка – это человек лишенный права на высказывание своей точки зрения. Лишённый смотрит на мир по-другому чем простой наблюдатель. Он осознает силу языка, когда не может воспользоваться им. Чтоб не показать слабость, он будет молчать, таким образом, дав обет молчания – показывает, что он несокрушим.
Отсутствие имени собственного как знак рабства и сиротства
Отсутствие имени может быть знаком рабства, физического или духовного. Отказа от восприятия другого (по культуре, по языку, по истории) человека как самостоятельной личности. Нет имени – значит, нет индивидуального неповторимого лица. Так на Руси крепостных и бедняков именовали по месту проживания или рождения, по имени хозяина (Илья Муромец – из Мурома, Иван Петров – крепостной Петра…). Только люди знатного рода имели право на собственные отчество и родовую фамилию (Добрыня Никитич, Рюриковичи).
Сирота обычно имеет имя, придавая ему в связи с утратой родителей, еще большее значение (это – единственная его связь с прошлым и историей рода; доказательство его при-частности), если имя это дано предками. Другое дело, когда имя дается чужими людьми (в приюте) – еще больше увеличивая пропасть между прошлым и настоящим ребенка и его семьи.
Сирота и раб живут в разных и в то же время близких по сути социальных условиях – раб в неволе, без права на свободное передвижение; тогда как сирота физически свободен в рамках, установленных приютом. Однако, сирота неволен духовно – у него нет родителей, отвечающих за его развитие и рост не только тела, но и души (как принято в родовых традициях), оказывающих родственную духовную поддержку. Раб же может иметь подобную опору в семье (даже если она на значительном расстоянии), особенно, если рабство наступило в зрелом возрасте (состоявшаяся личность). Говорят что «Можно быть свободным в заточении и быть заточенным на воле”. Человек без имени находится в положении раба и сироты. Он душевно и физически подавлен, ему отказано в праве на неповторимость, индивидуальность и связь с историей рода.
Образ природы
В поэме рассказывается о природе как о месте, где люди снимают маски, надетые обществом и ради общества, и находят гармонию между духовным и физическим.
В поэме есть параллели с Чистилищем и Раем в «Божественной Комедии» Данте, где главный герой выходит из леса сомнений и поднимается все выше в поиске душевного покоя.
Также природа непредсказуема как лабиринт Минотавра, где каждый поворот может привести к смерти. У природы есть своя душа и свои законы. Она может быть доброй, непредсказуемой и смертельно опасной – в зависимости от поведения пришедшего в ее храм человека. В общем, природа – это баланс, нарушаемый людьми.
Мцыри, проходя обряд инициации, поступает по-человечески, используя данные ему эволюцией мнимые преимущества пере животным миром. Смерть, а точнее убийство барса, – переломный момент, предопределяющий дальнейшую судьбу юноши. Нарушитель законов открывшейся ему природы (естественный храм бытия) наказан возвращением в свою тюрьму – монастырь (храм, созданный человеком по своим законам).
Демоны в христианстве используются для демонстрации человеку его пути в случае грехопадения и его наказания. Вместо блаженного рая их отправляют в ад, где их ждут вечные муки. Образ демона был необходим церкви для усиления своей власти над людьми. Интересно, что в Библии знание, разум как бы становится антонимом веры. А человек, который стремится познать больше, сомневается, спрашивает и исследует – еретик, одержимый демонами.
В стихотворении Лермонтова «Мой Демон» нет ни одного случайного слова или словосочетания. Начиная с притяжательного местоимения «Мой» – самое первое слово заглавия текста, стоит в сильной позиции абсолютного начала. Оно показывает нам, что весь текст – это раскрытие сущности лирического Я и его взаимоотношений с Демоном, понимания демонического. Принадлежит ли Демон лирическому Я или, наоборот, лирическое Я подчинено Демону? В любом случае, этот текст – портрет нового Демона не только для русской, но и для мировой литературы.
«Собранье зол его стихия…» Я думаю, что «зло», о котором говорится в первой строфе, это восприятие сил природы (мест присутствие лирического ОН) миром людей (боящихся всего естественного, живого, страстного). Причем, «собранье» — это продолжительный процесс, не имеющий ни конца ни начала, вечный как сам Демон. Демон явлен читателю как очень страстное существо («Он любит» повторяется в первой строфе два раза). И любит он то, чего боятся и отрицают люди: обнаженную живую истину, исконную пра-страсть. «Улыбки горькие» он предпочитает фальшивым, маскарадным, неестественным улыбкам высшего света; глаза истинного страдания (не способные к слезам и покою сна) – театральности рыданий.
Лирическое ОН очень внимательно (от «внимать», впитывать в себя все сущностное, существенное): он прислушивается «к ничтожным хладным толкам света»; он присматривается и запечатлеет каждую мелочь. «Хладные толки» — сплетни и пересуды света – уподобляются в его глазах мертвому безразличию (хладности зловонного трупа). Данный семантический ряд продолжает рассуждение о «земной пище» лирического ОН: достигающих небес и пропитывающих их «дымов сражений» (не только военных, но и политических баталий) и смрад «пролитой крови» (напрасно, в политических же игрищах общества).
Лирическому ОН, в поэтическом тексте Лермонтова, «смешны слова привета», ведь он знает, что люди давно утратили веру в Слово, в то, что они произносят (и приветствие «Здравствуйте!» более не пожелание здоровья и не свидетельство искренней радости встречи, а простой знак хорошего тона, еще одна маска).
Только в четвёртой строфе лирическое ОН вдруг словно «распадается» на лирическое Я, неразрывно сопровождаемое (не оставляемое) «гордым демоном». Интересно, что демон получает эпитет «гордый», тогда как в русской национальной картине мира гордость прочитывается как гордыня и является одним из смертных грехов. В контексте же этого поэтического текста она транслируется как проявление свободного волеизъявления личности.
Также мы осознаем, что сам образ демона – не есть реальность, он субъективен и обманчив как все образы, порождаемые человечеством. Он иной, недоступный нашему пониманию, но достойный познания. Это происходит в последней строфе, где наблюдатель (лирическое Я) рассказывает, что демон «покажет образ совершенства и вдруг отнимет навсегда». Ибо и совершенства нет – оно подобно горизонту, тем более отдаляющемуся от человека, чем выше по лестнице познания и разума он поднимается. Потому невозможно и счастие как окончательная причастность человека ко всему сущему (познать всё до конца невозможно); одна уже сам процесс познания – есть «предчувствие блаженства».
В поэтическом тексте «Мой Демон» раскрываются темы: свободы личности и природного естества, маскарадности и жестокости человечества (высшего света). Тем самым основная тема этой философской поэзии – противостояние рацио и эмоцио (разума и души). Разум дан, по мнению поэта, избранным, ищущим и свободным – таким демоническим натурам, как лирический ОН. Они способны критично смотреть на мир и людей в нём. Но выбрав рацио, они становятся одинокими, отверженными, низверженными из мнимо-блаженного рая высшего света. И в то же время, они не бесчувственные, они способны любить (а значит, рацио и эмотио не взаимоисключающие понятия!).
Поэт реализует связь с читателем через лирическое Я. Читатели могут представить себя на его месте. Нам также не даётся описания внешности демона, чтобы у читателя сложился собственный образ. И эти образы (весь образный ряд поэтического текста) будет формироваться из прошлого жизненного опыта читателя. И присваиваться, усваиваться им, находя отклик в сознании и душе.
«Мой Демон» написан четырехстопным ямбом и состоит из четырёх восьмистрочных строф, каждая из которых раскрывает свою часть темы и свой аспект образа Демона и лирического Я – в лирическом ОН. Интересно, что, как я и отметила раньше, сам Демон не упоминается до конца стихотворения, раскрываясь лишь в последней строфе как такое же составляющее лирического ОН (разум), что и лирическое Я (человек) (мнимая двучастность лирического ОН – в сравнении с трехчастностью Божественной сущности; мнимая, так как третьей ипостасью лирического ОН является любовь – см. повторы в 1 строфе).
В целом, стихотворение М.Ю. Лермонтова «Мой Демон» мне очень понравилось. Все философские тексты данного автора, заставляют меня задуматься о самых важных вещах в жизни. Будь то одиночество, непостоянство людей или мнимое противостояние разума и эмоций.